Шрифт
а а а
Цвета сайта
аб аб
Изображения
Межрайонная централизованная библиотечная система им. М.Ю. Лермонтова
Показать меню Скрыть меню
  / Новости / Культурный радиус / Интервью с петербургским писателем … андром Мелиховым

Календарь событий

Март 2024

123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031

Книжные новинки

Уже на полке!
Забронировать
Уже на полке!
Забронировать
Уже на полке!
Забронировать
Уже на полке!
Забронировать
Уже на полке!
Забронировать
Уже на полке!
Забронировать
Уже на полке!
Забронировать
Уже на полке!
Забронировать
Уже на полке!
Забронировать
Уже на полке!
Забронировать

Все новинки

Новости

29.03.2023

Новости и анонсы мероприятий: ищите на новом сайте! Подробнее

21.03.2023

Лермонтовка запустила новый сайт Подробнее

15.03.2023

XIII конференция «Трауготовские чтения» Подробнее

13.03.2023

Открыт прием заявок на конкурс «Во все книжные» Подробнее

07.03.2023

С праздником весны! Подробнее

28.02.2023

Благотворительная акция «Книга за корм» Подробнее

Интервью с петербургским писателем, публицистом, членом Союза писателей Санкт-Петербурга, Союза писателей России Александром Мелиховым 

gal

Александр Мотельевич Мелихов – кандидат физико-математических наук, давно посвятил себя литературе, написав более десятка книг – среди них «Роман с простатитом», «Нам целый мир чужбина», «Интернационал дураков», «Тень отца», «Республика Корея: в поисках сказки», «Дрейфующие кумиры», «И нет им воздаяния». Кроме того, он заместитель главного редактора литературного журнала «Нева», публицист, который откликается на самые актуальные и спорные вопросы нашей жизни.

  1.  Александр Мотельевич, расскажите, пожалуйста, немного о себе, как Вы стали писателем?

Писатель вырастает из читателя – я ненормально зачитывался книгами и все вокруг романтизировал. Романтизм занес меня и в математику – собирался с ее помощью покорять космос. Но в космос меня не пустили, хоть я и стоял первым в списке, а нормальная научная работа понемногу начала казаться ординарной.

Вот история моего первого рассказа: 

«ИНЦИДЕНТ»

Я откуда-то возвращался зимним вечером, по обыкновению витая в облаках: к тому времени я уже перешел в заочную школу, чтобы окончить за год два класса. Хрустальный дворец Науки мерцал уже совсем близко, где-то по соседству с Медным всадником. Пустая снежная аллея была освещена, словно театральная декорация, — и вдруг всю сцену, откуда ни возьмись, перекрыла элегантная компания — все как один были в «москвичках» с шалевыми воротниками, из-под которых сияли красные шарфы: это была униформа золотой молодежи. Шпана у нас ходила в ватниках, в полушубках, с которых предварительно срезались все пуговицы. Один из шалевых, высокий и жизнерадостный, приблизил ко мне красивое праздничное лицо и дал за спину отмашку — не он, пропустите.

И я поспешил удалиться уже по земле. Я даже испугаться не успел. Не гопники все-таки. Хотя и у золотой молодежи кулаки попадались свинцовые. Поближе к дому я вновь вернулся в облака и скоро думать забыл об этом инциденте, в нашем городе, увы, довольно ординарном: как все областные города, мы тоже кичились тем, что по преступности мы вторые в Союзе, — на первое место почему-то никто не замахивался.

И вот я добрался до Медного всадника и прошел крещение Невой со стороны чумазого буксира, слишком близко простучавшего мимо гранитного спуска, и уже обжился в Хрустальном дворце, более всего прекрасном именно своей обшарпанностью: нам не до житейской дребедени (побелка, купорос…), мы парим так высоко, что никому не достать. За пять лет никто не снизошел заменить расколотую стеклянную вывеску: у джигита бешмет рваный, зато оружие в серебре.

А потом служение как-то незаметно превратилось в службу, где не было скучно, но не было и упоительно, и сердце у меня уже не замирало от красоты формул, которые я пишу. Это была вполне престижная научная контора, и место я там занимал вполне пристойное, но это была все-таки контора, а не Хрустальный дворец в поднебесье, и обитатели ее тоже не были небожителями. Это были просто сотрудники, в лучшем случае, коллеги.

А держались в большинстве своем так, будто наше бетонное здание и есть Хрустальный дворец.

И я потихоньку приглядывался к тем, кто держался с особенным достоинством: как им это удается?.. Как они не видят, что все наши труды и достижения бесконечно меньше того, что нам грезилось?..

Больше всего меня занимал один бородатый и не такой уж молодой человек, уже за тридцать ему, кажется, перевалило. Как ему не совестно носить бороду, которая обязывает к чему-то великому, а он был мало того, что не математик (его держали для редактирования институтских сборников и особо важных отчетов), но еще и писатель, что было совсем уж смешно. Еще в университете мой друг Славка подглядел в деканате потешную сценку: немолодой мужик (тоже года тридцать два) пришел восстанавливаться, на что наш замдекана смотрел очень кисло:

— Вы же не учились больше десяти лет…

— Но я за это время написал повесть.

Мы прямо со смеху покатились — надо же до такого додуматься, повесть!

И вот этот бородач тоже пишет повести и при этом держится так надменно, как будто он академик Ляпунов. Ведь если бы даже его печатали, он бы и тогда оставался жалкой и ничтожной личностью, потому что все порядочные писатели обязаны быть умершими, но его еще и не печатали!

А между тем, когда я жил своей более или менее благополучной жизнью, она казалась мне слишком уж маленькой и обыкновенной, зато когда про такую же и еще более тусклую я читал у Чехова, она начинала представляться трагической и значительной. Так я понемногу и стал дрейфовать к сочинительству — чтобы защититься от ощущения собственной мизерности.

И начал догадываться, что никто не остается мизерным, стоит о нем что-то сочинить.

Тогда-то я начал почитывать и писателей, которые по недостатку вкуса продолжали жить в одно время со мной, и с удивлением увидел, что, хотя борода им все-таки не пришлась бы впору, кое у кого из них наша жизнь тоже обрастала значительностью.

Наша, но не моя.

А этого надменного беднягу так и не печатали, и он и получал-то не больше юных мэнээсов, и, как я узнал, еще и жил на съемной хате, однако борода его была все так же надменно вскинута, и разглядеть в его прищуренных глазах ничего, кроме презрения и гордости, по-прежнему не удавалось.

И вдруг я увидел его фотографию в журнале, если не путаю, «Литературная учеба»! Кто-то, видимо, из маститых, хотя все мои маститые давно пребывали на островах блаженных, рекомендовал его как молодого прозаика, подающего надежды. И я принялся читать его с замирающим сердцем: я надеялся там увидеть себя. Нет, не себя лично, но свою жизнь, которая — кто знает! — вдруг каким-нибудь чудом тоже чем-нибудь наполнится, чем-то таким, чего мне так не хватает.

Я проглатывал абзац за абзацем, но не находил не то что себя — я не находил НИЧЕГО. Это был сплошной подтекст без текста. Похоже, мой бородатый коллега (то-то борода у него была так коротко подстрижена!), подобно многим молодым людям того поколения, подобно самому Хемингуэю, воображал себя Хемингуэем. За кадром творилось что-то страшно трагическое, а герой реагировал необыкновенно мужественно и сдержанно: «Значит, все потеряно? Что ж, значит потеряно».

Подробностей не помню, тому уж миновало черт-те сколько лет, высокие натуры столько и не живут, но я прекрасно помню, что чувствовал себя буквально оскорбленным: так для него нет не только меня, это бы ладно, черт со мной — кто я для него! — но для него как будто бы нет И ЕГО САМОГО!

Что же это за писатель, если он хочет быть выше даже собственной жизни! В реальности его каждый день возят мордой по столу, а в рассказе своем он только сдержанно играет желваками. Какого пинка ему еще нужно отвесить, чтобы он, наконец, честно вгляделся в собственную жизнь?!

И вдруг мне захотелось это сделать вместо него. А с пинком на помощь тут же явилась давняя золотая компашка из зимней аллеи. И жизнь нашего институтского Хемингуэя начала разворачиваться во мне с такой стремительностью, что пальцы сами попросились к перу, перо к бумаге…

Я только не мог решить, как начать – залихватски, типа «Эх, не повезло Глебушке!..», или величаво: «На город опустилась вечерняя мгла». Я еще не знал, что выбирать нужно не слог, а характер рассказчика, и выбрал стиль монотонный, можно сказать, бубнящий: когда ни на что не претендуешь, меньше шансов оконфузиться.

Так давняя шалевая команда подарила мне первый рассказ. Признаюсь, мне было нелегко распечатывать личную камеру пыток, которая имеется у каждого в бесконечных лабиринтах памяти, но лихорадочное записывание, вычеркивание и переписывание все новых и новых строчек открыло мне, что изображение горестей может сделаться увлекательнейшим делом. Больше того, вложив в институтского Хемингуэя изрядный кусок самого себя, я проникся к нему такой симпатией, что решил снова начать с ним здороваться, хотя он на мои приветствия никогда не отвечал.

Я специально отправился в дирекцию, где он довольно часто вынужден был ошиваться, и – новая удача – увидел, что мой рассказ совершил еще одно чудо: НАШ ХЕМИНГУЭЙ ОКАЗАЛСЯ БЕЗ БОРОДЫ! Вот она – волшебная сила искусства!

Потом, конечно, начались суровые будни – временами мне казалось, что я заразился судьбой своего героя. Я назвал рассказ «Инцидент» (он был длиннее, чем сейчас, я еще верил, что людям что-то можно разъяснить) и понес его в журнал «Аврора» — я слышал, что там печатают молодых интересных писателей, а я в ту пору был еще молод и, как мне казалось, довольно интересен.

За столом перед входом сидела строгая классная дама, и я остановился, не зная, что мне делать дальше.

– Ну что Вы встали? – сурово спросила она и добавила в пространство: — А то схватят что-нибудь со стола…

Хотя я таких привычек не имел даже в детстве, а в ту пору был уже каким-никаким ученым, кандидатом наук, автором двух десятков статей, переведенных ин инглиш, ответственным исполнителем двух серьезных народно-хозяйственных тем…

Когда я через месяц пришел за результатом, мне предложили порыться в стопке рукописей на подоконнике. Я прочитывал только первые фразы: «Кровавый закат развернул свои крылья», «Однажды пришел Достоевский к Карамзину», «Захар, отхаркнувшись, врубил третью скорость», «Прожектора вышаривали фашистских стервятников»…

Ага, вот и мой Глеб Поляков –  к мятому, запятнанному листу (в машбюро драли по двадцать коп страница — порция мороженого…) небрежной скрепкой косо прицеплен приговор: мелкотемье, отсутствие крупных характеров и, на десерт, незнакомое мне тогда еще слово «психоложество».

И все-таки мой «Инцидент» был опубликован в «Севере» (о, «Север», «Север»-чародей!), и сразу трое знакомых сообщили мне, что критик Дмитриев по телевизору предъявил меня городу и миру в качестве заслуживающего внимания прозаика. И тут же следом я получил порцию этого самого внимания от газеты «Советская Россия», где критик Бондаренко назвал моего героя (а в подтексте и меня вместе с ним) «униженной рептилией». Так и пошло – каждая редкая публикация где-то кем-то осуждалась, то в обкоме, то в хренкоме, и каждая приносила мне новых друзей, и даже в ту же «Аврору» я понемногу стал ходить как к добрым знакомым. Любители литературы представляли в ту пору что-то вроде катакомбной церкви — они передавали меня друг другу и, где могли, продвигали, и со всеми с ними у меня до сих пор самые нежные отношения.

Да, бывали и часы, и дни, и месяцы отчаяния, когда казалось, что бетонной стене не будет конца, и лучше было бы, наверно, силы, отданные выстаиванию, отдавать творчеству. Я был бы веселее, оптимистичнее – но достоинства ли это для писателя, чье дело видеть трагизм бытия и обращать его в красоту?

Да, тот давний инцидент принес мне, как жароптицево перо, много, много непокою. Но с той поры я начал потихоньку переселяться в неизмеримо более красивую и значительную вселенную.

 2.      Вы – заместитель главного редактора журнала «Нева». Расскажите, пожалуйста, нашим читателям как сейчас обстоят дела с «толстыми» литературными журналами?

Тиражи маленькие, а польза огромная: для большинства молодых писателей это единственный вход в литературу, это витрина, гарантирующая профессиональное качество.

3.      Кого из писателей Вы можете назвать своими учителями, кто оказал на Вас наибольшее влияние?

Толстой – бесстрашие и масштаб мысли, Чехов – трагизм будней, Паустовский – поэзия обыденности, Герцен – поэзия политики.

4.      Кто из современных писателей наиболее близок и интересен Вам, чьи книги Вы могли бы порекомендовать для прочтения?

Сергей Арно, Павел Крусанов, Николай  Крыщук, Павел Мейлахс, Татьяна Москвина, Светлана Мосова, Сергей Носов, оба Поповых, Владимир Шаров, Владимир Шпаков.

5.      Расскажите о Вашем новом сборнике рассказов «Воскрешение Лилит». В сборник вошли произведения разных лет, но они объединены одной темой – размышления о женщине?

Да, о женщине и о любви. О любви, как о поэзии, и о любви, как гибельном наркотике.

6.  Каковы Ваши дальнейшие творческие планы?

Только что закончил небольшой роман-притчу «Свидание с Квазимодо». Героиня –девочка, которая ищет красоту, красивую любовь, о которой читала у романтиков. Но в жизни находит только благополучие, а все страсти встречает только в криминальном мире. Она работает судебным психологом и видит, что и в наше время из-за любви убивают и кончают с собой, но только некрасиво. Не так, как у Шекспира или Еврипида. И поиск красоты приводит ее на край гибели – короче, читайте, когда выйдет. Сейчас размышляю о повести, в центре которой должен быть модный священник, но не знаю, потяну ли, мир уж очень от меня далекий.

7. Что бы Вы пожелали нашим читателям?

Больше читать современную литературу. Тогда они поймут, что его жизнь достойна воспевания не менее, чем жизнь Ромео и Джульетты.

 

Беседовала Р. А. Корнякова,

сотрудник сектора культурных программ

Решаем вместе
Есть предложения по работе библиотеки или хотите оставить отзыв? Пишите!
Наверх |